ЛОГИКАТА НА ПОЕЗИЯТА НЕ Е ПОЕЗИЯ НА ЛОГИКАТА
                  МОЖЕ БИ НЕ Е НАЙ–ПРОЧУВСТВЕНОТО, НО Е НАЙ–СЪВЪРШЕНОТО  СТИХОТВОРЕНИЕ НА ПОЕТА. И ПОРАДИ ТОВА НЕ МОЖЕ ДА СЕ РАЗБИВА НА ЧАСТИ И ЦИТАТИ, А ФУНКЦИОНИРА САМО КАТО ЦЯЛО.
Заспиваш ли? Аз май че те събудих...
Прости ми, че дойдох при теб сега!.
Душата ми се стяга до полуда
в прегръдките на свойта самота.
Самичък съм, а тъй ми се говори!   
Устата ми залепва да мълча ...
Не ме пъди, ще си отида скоро -
дойдох аз тук на бурята с плача.
Ще седна до главата ти, ей тука
и ще ти разкажа приказка една,
в която е положил зла поука
един мъдрец от стари времена.
Един разбойник цял живот се скитал
и нивга не се връщал у дома.
Вместо сърце, под ризата си скрита,
той носел зла и кървава кама.
Преварвал той замръкнали кервани
и само денем криел своя нож,
а ножът му ръжда не хващал-
човекът като дявола бил лош.
Но кой знай защо - един път от умора
и той на кръстопът заспал.
Подритвали го бързащите хора
и никой до главата му не спрял.
А само малко дрипаво момиче
челото му покрило със листо.
Заплакал той, за първи път обичан...
Заплакал той, разбойникът.. Защо?
Какво стоплило туй сърце кораво,
нестоплено в живота никой път?
Една ръка накарала тогава
сълзи от кървав поглед да текат.
Една ръка, по-топла от огнище,
на главореза дала онова,
което той не би откупил с нищо -
ни с обир скъп, ни с рязана глава.
Но ти заспа, а тъй ми е студено!...
Туй приказно момиче - где е то?
То стоплило разбойникът, а мене
ти никога не стопли тъй.. Защо?

"Приказка" Дамян Дамянов
-

            

                       В късен час позвъних в редакцията на "НАРОДНА МЛАДЕЖ". На среща хрипав завален висок баритон със странна синусоида на речта: като във водоскок – нагоре, лека дъга и спуск надолу, своеобразна речитативна фуга, каквито Йохан Себастиан Бах предпочитал пред гладките асонанси:
                      – Къъ-сен чаа-с, с-еегаа ли  рее-шиххх-те даа се обаади-те.
                      Тоя бая се е нафиркал – първото, което си помислих. Но аз още в ония времена бях политкоректен и скромно отбелязах, така напосоки, ако хване дикиш:
                     –За поетите няма рано и  късно: тяхната муза е вечно  будна, с отворени очи...
                     –Аа, вий-  стее, по-йет?
                     –Кой сред нас не е поет?
                     –А-а-ми, ааз себе си постоянно тоова  пийтам:поо–е-ет ли съм иилии
                     – Поет, поет – прекъснах мъчителната му реч, личи си и по това, че яко сме си сръбнали двамата.
                    – Аа-з не пии-я. Са-моо пууша. Поо  три-йй кутии-й на дейн.
                     Почнах да долавям нещо познато в този словесен ред и интонация: Сливен-Ямбол–Бургаски диалект.  Завалена реч.  Неравно дишане...
                    – Чакайте, вие да не сте Дамян Дамянов. Мен ми е възложена подробна справка за вас. И непременно трябва да  ви видя за подробности.
                    – Илаа-те, мен вие-че ми йе скуу-чну са-ам саами- чък.
                    Нямаше как. Късна некъсна доба препуснах като необязден жребец към Полиграфическия комбинат на  бул. Ленин, където се помещаваше редакцията на "Народна младеж".
                 Поетът беше задръстил  стаята с лепкава  димна пелена – да се реже чак. Крив, с кльощави, преплетени  на кръст крака, с недъгави ръце-мотовилки, но с огромна за  паралитичното си тяло глава –  в най-неудобна  поза   като да падне, опрян  върху бюрото.
                И   по-рано го бях виждал. Но   през късните 50 и началните 60  лицето  живо и юношески ококорено  на гимназист отличник нямаше  още тази непривична форма на  сливащи се  в захапка челюст и  нос. Сега то бе  членено и насече, както тогава се казваше "на чорчек", като  в  портрет на кубистичния Пикасо.
               Дори  някога  се  бяхме зарознавали като "подрастващи филизи на словото", макар той и да бе забравил къде и кога. Но, види се, бе разположен към перчемлията  нахалник с претенциозни  бакенбарди ала Пушкин. При това почти връстник – само полугодие по-млад.
                 Прилежно, като ученичка от първия ред, си записах аз данните за справката и той изведнъж, неочаквано, за толкова сериозен човек в още по-сериозно положение, омекна чакар и в крива  усмивка, разтопи се, подаде ми машинописен лист със стихотворението, което сега и аз – смекчен и разтопен, след повече от половин век, споделям с  читателите.
                 – Е, как? - с грейнали от  задоволство очи ме загледа поета.
                  







По онова време, по примера на неистовия Висарион /Белински/ и не по-малко придирчивия към средните дарования Сент-Бьов , си бях въобразил, че критикът  трябва да бъде   строг и прецизен, досущ аптекарските везни на незабравимия Флоберов фармацефт – г-н Оме от  МАДАМ БОВАРИ. И започнах с предпазлива похвала за замисъла на поета: преобразуването на злото сърце в добро под влияние на "любовната милувка"
              – Е да, то е в линията на Йовков: Шибил, Индже, "Женско сърце", но при теб  се добавя и  дискретна, боязлива  милозливост, която, знаеш ли, трогва.
за неговата трогва...
               – Това ли ти дойде на ума? - лицето на поета почна да се смрачава.
               – Ами има още. – Тук вече аз се помъчих да разчувствам събеседника с фигура, която в момента  импровизирах: – Усеща се лирическа дистанция спрямо  случващото се: "сякаш влизаш в детска стая и се докосваш до челце на кърмаче"...
              – Хм, такава  ли канцеларщина съм извикал у вас. Това и чирак в стихотворството не би си позволил...
              – Има още хубави неща в стихотворението ви. Например  неговата  приказна атмосфера: тя се носи във въздуха, някак  дантелено прозирна...
             – Стоп! Най–малко това съм целял. Каква въздушност, какви дантели: тук героят е кръволок, пладнешки разбойник, с окървавен нож.
              – Не съм свършил, Дамяне. – извинително понечих. Бях си запасил  главният комплимент за поанта на положителната част на отзива, пропуснах   притчеобразния сюжет, вплен  в  самата  стихотворна тъкан. – Нещо Вапцаровско има в него, нещо от рода на "в затвора попаднал на хора и станал човек! – Е тук, ако не се умили, значи сърцето му е кораво.
                  Но той не се умили,а сухо, в свойствената си  завалена и  редукцирана интонация, продължи в духа на осезаемото си недоволство:
                – А слабости, грапавини?
                – Е да, доста са  неправдоподобията, нелогичните ходове на мисълта.
                – Например?
                – Например, разбойникът, когото подритват   "бързащите хора". Кой е този бабаит, който ей-така ще подритва разбойник с кама, която "ръжда не хваща", следователно винаги готова за действие. И отде дойде това "малко, дрипаво момиче", то е абсолютно нетипично за нашето село: и последният  сиромах на село ще намери начин прилично да облече чедото си; особено  женското чедо; нали от него ще стане булка, въртокъщница, майка; ако е сираче и там на село има  социална политика: съседите ще й скътаят прилични дрешки. защо непременно дрипаво, ако беше гиздаво, другояче ли щеше да постъпи; и това листо на челото: ако е покойник ще му склопят очите, ако е пиян–залян – мокра кърпа, но листо, що за знак: да отличим разбойника от жертвата му?
                   – Не си ли досаден сам на себе си?  С педантизъм като твоя, няма произведение, било то и гениално, да оцелее. Но д-д-а го ми–нем за дефект  на критическия за-на-ят. По всяка от  точките на твоя, ама, наистина предвзет! разбор имам отговор и то правдоподобен до натурализъм. Но въпросът не е там...
                 – Е, как не е там, ти  не пишеш писмо до "сульо и пульо", а  социално отговорен /колко бяхме тогава силни в публичните си изказвания!/ текст – с изисквания и нормативни ограничения. /Читательо, прости ми, възмушението ми беше по комсомолски искрено/.
                  Ти едно не си разбрал "учена главо": КАКЪВТО И ДА Е ТЕКСТ В ЛИТЕРАТУРАТА: ПОЕТИЧЕН, ПРОЗАИЧЕН, ДРАМАТУРГИЧЕН И ПР. ДЕЙСТВА НЕ С ОТДЕЛНИТЕ СИ ЧАСТИ, А В СЪВКУПНОСТТА НА СЪСТАВНИТЕ СИ ЕЛЕМЕНТИ, В ХУДОЖЕСТВЕНОТО СИ ЦЯЛО. АКО ТОВА НЕ СИ ПРОУМЯЛ, ЩО ЗА ЛИТЕРАТОР СИ.
                Тук вече си спомних Съм. Моам, че има положения, в които  "само хуморът може да спаси" и се завъртях на 180 гр.: "Излиза по Ницше в "Така каза Заратустра" – една овца опасла венеца на моята ученост и от днес нататък "не съм учен вече".
                  Но поетът вече не ме чуваше. Разглобен на инвалидните си чаркове,  той се беше свлякъл на масата под чугунената  тежест  на масивна  глава и горящия  въглен на  цигарата, залепнала за устната.
                   Пръщящ от здраве и сили, замаян от всезнайковщина, аз не си давах сметка какво е струвало на тези "живи мощи" смилането на моите изсмукани  от пръстите  критични бележки.
                    И тогава разбрах какво е творчеството за този човек.  Не   заявка за кариера, не лична суета, не дори обществена значимост. За тях  природата го беше  лишила от всякакви основания за самолюбуване и нарцистично бесовство. Не бе и средство  за  индивидуална идентичност. То беше начин  за стигане прага на нормалното за човека,  нашата оплювана, но единствена делнично обикновеност.Да се стигене единствената за вяка индивидуалност чисто биологична кондиция и елементарно  в радости и скърби човешко съществувание. Нещо като инсулина, привеждащ кръвната захар до лелеяните от диабетиците 5 единици.
               Да се домогне до оная  степен на  взаимност в любовното преживяване, която ние "избранниците на съдбата" смятаме че  ни се полага от само себе си:            
                Не ме ли искаш? Няма да ти преча!
Каквото мислиш просто го кажи!
Не ме обичаш? Трябва ли да плача,
щом сълзи няма в моите очи?

Не ме харесваш? Трябва ли да страдам?
Да сложа край на моите мечти?

                Или да се облегне на приятелство, което няма гаранции, че няма да се превърне в предателство.

                А беше време - кьорав и сакат
 на моята трапеза пи и яде,
бездомен спа на моя твърд креват…
Събуди се. И първи ме предаде!
Какво да му се сърдя? И с уста
 от люта злост защо да го проклинам?
От времето на Юда и Христа
 предателството е било поминък…

              А найвече да погледне през прозореца  навън, където  кипи  недостижимия за паралитика  градивен и пълноценен, отвъд  затворническите  стени  на писателското  празнодумство  – труд на истинските човешки същества

                  Влизат те, да ми оставят нещо:
                  Дребният зидар – огромен зид,
                 Хладният леяр – дъхът от пещи,
                  сухият миньор – две капки пот,
                  Селянинът – буца пръст от нива.


И така с един голям живот
мойто малко листче се покрива.

 


… Острият будилник. Утринта.


Мойте гости. Листовете празни.


Всеки делник има красота.

 


Всеки делник става тих мой празник!




Загубил всичко, не загубвай себе си - ДАМЯН ДАМЯНОВ

 

КОГАТО СИ НА ДЪНОТО
Когато си на дъното на пъкъла,
когато си най тъжен и злочест,
от парещите въглени на мъката
си направи сам стълба и излез.
Светът когато мръкне пред очите ти
и притъмнява в тези две очи,
сам слънце си създай и от лъчите,
създай си стълба и по нея се качи!
Когато от безпътица премазан си
и си зазидан в четири стени,
от всички свои пътища премазани
нов път си направи и сам тръгни!
Трънлив и зъл е на живота ребуса,
на кръст разпъва нашите души.
Загубил всичко, не загубвай себе си!
Единствено така ще го решиш.

ИНТИМНО
Не ме допускай толкоз близо ти
До себе си, щом искаш да съм влюбен
Ех, вярно е, даленото гнети
но за това пък близкото погубва!
Щом искаш да съм твой, далеч ме дръж –
Далечното е всъщност ореолът.
Една мечта се срива отведнъж
Разбулиш ли я, видиш ли я гола.
Дори една „Мадона“ от Рембранд
Погледната от близичко е грозна
И целия и гений и талант
Е в нейната далечна грациозност.
Дори земята, таз, околовръст,
Която отдалеч е рай вълшебен
Отблизо ти се вужда буца пръст –
Пръст, във която ний сте легнем с тебе…

СРЕЩА
С тебе ни събра случайността,
А можеше нима да се разминем ?
От пътища кръстосан е света
и всеки път е дълъг със години.
Ти щеше да останеш непознат,
аз нямаше да знам, че съществуваш,
аз нямаше да чувствам топлината
на устните, които ме целуваха.
Аз нямаше да стискам твойте длани
да пия от очите ти успокоени.
О, това не можеше да стане
виновникът е нашето рождение.
С тебе ни събра случайността
един на друг сме били просто нужни
и сме се търсили, събра ни любовта,
защото не можеше да бъдем чужди.

РЕВНОСТ
Прости, до днес не те обичах,
тъй както заслужаваш ти.
Съвсем ми беше безразлично
дали съм ти любим. Прости!
Дори не те и забелязвах,
че съще ствуваш покрай мен.
Не те ревнувах, нито пазих.
Живеех с тебе ден за ден.
И честичко сам в други влюбен,
не страдах от страха нелеп,
че може и да те загубя,
и да се влюбя… тъкмо в теб.
До днес. Но днес, незнайно как тъй,
един случаен джентълмен
ти хвърли погледче за кратко
и ти направи комплимент.
Дали на мен тъй ми се стори,
или пък тъй си бе, не знам,
но пръв път друг ми заговори,
че имам хубава жена.
Че е харесвана, че грее
с особен чар, очи и глас,
че другите съзират в нея
туй, що недосъзрях аз…
И го съзрях. В един миг. С хубост
невиждана те аз видях.
– Нима, нима ще те изгубя? –
си викнах сам във адски страх.
Нима?!… Но нещо по-нелеко
удари мисълта ми с чук:
какъв скъперник е човекът –
цени безценното до него
едва щом му посегне друг!

СРЕДНОЩНА МОЛИТВА
Събличай се, полека се събличай
със грацията дивна на русалка!
От себе си едно след друго свличай
прикритията нежни, ала малки
на свойта плът свенлива, но греховна.
Нима е грях тъй да те гледам, мила?
Нали от този вечен грях любовен
ний всички на света сме се родили?
Нали от този „грях“, така наречен,
започва всъщност нашето начало?
Ако е грях, то този грях е вечен,
безсмъртен, като смъртното ти тяло.
И като моето, което те обича,
което тръпне, чака и което…
Събличай се! Полека се събличай,
греха да видя и да го усетя,
в копнежа му да изгоря докрая…
На този свят горчив и толкоз мрачен
по-сладко чудо от това не зная:
жена, която се съблича в здрача…
Събличай се и ми свети със вечност.

ПРИКАЗКА
Заспиваш ли, аз май че те събудих,
прости ми, че дойдох при теб сега.
Душата ми се стяга до полуда
в прегръдките на свойта самота.
Самичък съм, а тъй ми се говори,
устата ми залепва да мълчи …
Не ме пъди, ще си отида скоро,
аз дойдох тук на бурята с плача.
Ще седна до главата ти, ей тука
и ще ти разкажа приказка една,
в която е положил зла поука
един мъдрец от стари времена.
Един разбойник цял живот се скитал
и нивга не се връщал у дома,
вместо сърце, под ризата си скрита
той носел зла и кървава кама.
Преварвал той замръкнали кервани
и само денем криел своя нож,
а ножът му ръжда не хващал,
човекът като дявола бил лош.
Но кой знай, един път от умора
и той на кръстопът заспал.
Подритвали го бързащите хора
и никой до главата му не спрял,
а само малко дрипаво момиче
челото му покрило с листо.
Заплакал той за първи път обичан,
заплакал той, разбойникът, защо ?
Какво стоплило туй сърце кораво,
нестоплено в живота никой път !
Една ръка накарала тогава,
сълзи от поглед в кърви да текат.
Една ръка, по-топла от огнище,
на главореза дала онова,
което той не би откупил с нищо
ни с обир скъп, ни с рязана глава.
Но ти заспа, а тъй ми е студено,
туй приказно момиче, где е то ?
То стоплило разбойникът, а мене
ти никога не стопли тъй, защо?

 

: Без мъка няма щастие, нали – ДАМЯН ДАМЯНОВ

             Иван Тургенев има един чудесен разказ  за парализирана след счупване на гръбнака селска  хубавица, превърнала се в "живи мощи".В  компенсация за своя недъг, тя е развила   свръхестествени  качества  и възможности. Като никой друг, здрав и пълноценен, тя  съпреживява    съдби, поставени на границата на оцеляване. Това е и нейната  неповторима и неизпълнима от другиго  социална роля. Лукерия, така се нарича тя, става толкова насъщна и полезна, че смъртта й болезнено отеква в душите на  нейните  съселяни, откроявайки съкровената идея на руския майстор–сърцевед: ЧОВЕК МОЖЕ ДА БЪДЕ ПЪЛНОЦЕНЕН И ПОЛЕЗЕН, ПЪЛНОЦЕНЕН И ЗНАЧИМ ДОРИ В  НАЙ–БЕЗПОМОЩНОТО СИ СЪСТО
                  С живота и делото си тази истина доказа и нашия поет.
                   В преходните години на развихрен егоизъм  и нарцистично самозванство той прояви  остра, ДО БОЛКА ОТЗИВЧИВА  социална чувствителност. И като никой друг сред   своите  събратя по цех и гилдия защити достойнството на "унижените и оскърбените си съграждани" при първите набези на хищническия капитализъм.
                 Защото, в отплата за своя   кален в мъки поетичен   дар и неистови физически  страдания , той  превърна ЖИВИТЕ СИ МОЩИ В ЖИВА МОЩ.             
                        
       






 

Живые мощи. (Из цикла «Записки охотника

 


Край родной долготерпенья -
Край ты русского народа!
Ф.Тютчев

Французская поговорка гласит: "Сухой рыбак и мокрый охотник являют вид
печальный". Не имев никогда пристрастия к рыбной ловле, я не могу судить о том,
что испытывает рыбак в хорошую, ясную погоду и насколько в ненастное время
удовольствие, доставляемое ему обильной добычей, перевешивает неприятность быть
мокрым. Но для охотника дождь - сущее бедствие. Именно такому бедствию
подверглись мы с Ермолаем в одну из наших поездок за тетеревами в Белевский
уезд. С самой утренней зари дождь не переставал. Уж чего-чего мы не делали,
чтобы от него избавиться! И резинковые плащики чуть не на самую голову надевали,
и под деревья становились, чтобы поменьше капало... Непромокаемые плащики, не
говоря уже о том, что мешали стрелять, пропускали воду самым бесстыдным образом;
а под деревьями - точно, на первых порах, как будто и не капало, но потом вдруг
накопившаяся в листве влага прорывалась, каждая ветка обдавала нас, как из
дождевой трубы, холодная струйка забиралась под галстук и текла вдоль спинного
хребта... А уж это последнее дело, как выражался Ермолай.
- Нет, Петр Петрович, - воскликнул он наконец, - Этак нельзя!.. Нельзя сегодня
охотиться. Собакам чучъе заливает; ружья осекаются... Тьфу! Задача!
- Что же делать? - спросил я.
- А вот что. Поедемте в Алексеевку. Вы, может, не знаете - хуторок такой есть,
матушке вашей принадлежит; отсюда верст восемь. Переночуем там, а завтра...
- Сюда вернемся?
- Нет, не сюда... Мне за Алексеевкой места известны... многим лучше здешних для
тетеревов!
Я не стал расспрашивать моего верного спутника, зачем он не повез меня прямо в
те места, и в тот же день мы добрались до матушкина хуторка, существования
которого я, признаться сказать, и не подозревал до тех пор. При этом хуторке
оказался флигелек, очень ветхий, но нежилой и потому чистый; я провел в нем
довольно спокойную ночь.
На следующий день я проснулся ранехонько. Солнце только что встало; на небе не
было ни одного облачка; все кругом блестело сильным двойным блеском: блеском
молодых утренних лучей и вчерашнего ливня. Пока мне закладывали таратайку, я
пошел побродить по небольшому, некогда фруктовому, теперь одичалому саду, со
всех сторон обступившему флигелек своей пахучей, сочной глушью. Ах, как было
хорошо на вольном воздухе, под ясным небом, где трепетали жаворонки, откуда
сыпался серебряный бисер их звонких голосов! На крыльях своих они, наверно,
унесли капли росы, и песни их казались орошенными росою. Я даже шапку снял с
головы и дышал радостно - всею грудью... На склоне неглубокого оврага, возле
самого плетня, виднелась пасека; узенькая тропинка вела к ней, извиваясь змейкой
между сплошными стенами бурьяна и крапивы, над которыми высились, Бог ведает
откуда занесенные, остроконечные стебли темно-зеленой конопли.
Я отправился по этой тропинке; дошел до пасеки. Рядом с нею стоял плетеный
сарайчик, так называемый амшаник, куда ставят улья на зиму. Я заглянул в
полуоткрытую дверь: темно, тихо, сухо; пахнет мятой, мелиссой. В углу
приспособлены подмостки, и на них, прикрытая одеялом, какая-то маленькая
фигура... Я пошел было прочь...
- Барин, а барин! Петр Петрович! - послышался мне голос, слабый, медленный и
сиплый, как шелест болотной осоки.
Я остановился.
- Петр Петрович! Подойдите, пожалуйста! - повторил голос.
Он доносился до меня из угла с тех, замеченных мною, подмостков.
Я приблизился - и остолбенел от удивления. Передо мною лежало живое человеческое
существо, но что это было такое?
Голова совершенно высохшая, одноцветная, бронзовая - ни дать ни взять икона
старинного письма; нос узкий, как лезвие ножа; губ почти не видать - только зубы
белеют и глаза, да из-под платка выбиваются на лоб жидкие пряди желтых волос. У
подбородка, на складке одеяла, движутся, медленно перебирая пальцами, как
палочками, две крошечных руки тоже бронзового цвета. Я вглядываюсь
попристальнее: лицо не только не безобразное, даже красивое, - но страшное,
необычайное. И тем страшнее кажется мне это лицо, что по нем, по металлическим
его щекам, я вижу - силится... силится и не может расплыться улыбка.
- Вы меня не узнаете, барин? - прошептал опять голос; он словно испарялся из
едва шевелившихся губ. - Да и где узнать! Я Лукерья... Помните, что хороводы у
матушки у вашей в Спасском водила... помните, я еще запевалой была?
- Лукерья! - воскликнул я. - Ты ли это? Возможно ли?
- Я, да, барин, - я. Я - Лукерья.
Я не знал, что сказать, и как ошеломленный глядел на это темное, неподвижное
лицо с устремленными на меня светлыми и мертвенными глазами. Возможно ли? Эта
мумия - Лукерья, первая красавица во всей нашей дворне, высокая, полная, белая,
румяная, хохотунья, плясунья, певунья! Лукерья, умница Лукерья, за которою
ухаживали все наши молодые парни, по которой я сам втайне вздыхал, я -
шестнадцатилетний мальчик!
- Помилуй, Лукерья, - проговорил я наконец, - что это с тобой случилось?
- А беда такая стряслась! Да вы не побрезгуйте, барии, не погнушайтесь
несчастием моим, - сядьте вон на кадушечку, поближе, а то вам меня не слышно
будет... вишь я какая голосистая стала!.. Ну, уж и рада же я, что увидала вас!
Как это вы в Алексеевку попали?
Лукерья говорила очень тихо и слабо, но без остановки.
- Меня Ермолай-охотник сюда завез. Но расскажи же ты мне...
- Про беду-то мою рассказать? Извольте, барин. Случилось это со мной уже давно,
лет шесть или семь. Меня тогда только что помолвили за Василья Полякова -
помните, такой из себя статный был, кудрявый, еще буфетчиком у матушки у вашей
служил? Да вас уже тогда в деревне не было; в Москву уехали учиться. Очень мы с
Василием слюбились; из головы он у меня не выходил; а дело было весною. Вот раз
ночью... уж и до заря недалеко... а мне не спится: соловей в саду таково
удивительно поет сладко!.. Не вытерпела я, встала и вышла на крыльцо его
послушать. Заливается он, заливается... и вдруг мне почудилось: зовет меня
кто-то Васиным голосом, тихо так: "Луша!.." Я глядь в сторону, да, знать,
спросонья оступилась, так прямо с рундучка и полетела вниз - да о землю хлоп! И,
кажись, не сильно я расшиблась, потому - скоро поднялась и к себе а комнату
вернулась. Только словно у меня что внутри - в утробе - порвалось... Дайте дух
перевести... с минуточку... барин.
Лукерья умолкла, а я с изумлением глядел на нее. Изумляло меня собственно то,
что она рассказ свой вела почти весело, без охов и вздохов, нисколько не жалуясь
и не напрашиваясь на участие.
- С самого того случая, - продолжала Лукерья, - стала я сохнуть, чахнуть;
чернота на меня нашла; трудно мне стало ходить, а там уже - и полно ногами
владеть; ни стоять, ни сидеть не могу; все бы лежала. И ни пить, ни есть не
хочется: все хуже да хуже. Матушка ваша по доброте своей и лекарям меня
показывала, и в больницу посылала. Однако облегченья мне никакого не вышло. И ни
один лекарь даже сказать не мог, что за болезнь у меня за такая. Чего они со
мной только не делали: железом раскаленным спину жгли, в колотый лед сажали - и
все ничего. Совсем я окостенела под конец... Вот и порешили господа, что лечить
меня больше нечего, а в барском доме держать калек неспособно... ну и переслали
меня сюда - потому тут у меня родственники есть. Вот я и живу, как видите.
Лукерья опять умолкла и опять усилилась улыбнуться.
- Это, однако же, ужасно, твое положение! - воскликнул я... и, не зная, что
прибавить, спросил: - А что же Поляков Василий? - Очень глуп был этот вопрос.
Лукерья отвела глаза немного в сторону.
- Что Поляков? Потужил, потужил - да и женился на другой, на девушке из
Глинного. Знаете Глинное? От нас недалече. Аграфеной ее звали. Очень он меня
любил, да ведь человек молодой - не оставаться же ему холостым. И какая уж я ему
могла быть подруга? А жену он нашел себе хорошую, добрую, и детки у них есть. Он
тут у соседа в приказчиках живет: матушка ваша по пачпорту его отпустила, и
очень ему, слава Богу, хорошо.
- И так ты все лежишь да лежишь? - спросил я опять.
- Вот так и лежу, барин, седьмой годок. Летом-то я здесь лежу, в этой плетушке,
а как холодно станет - меня в предбанник перенесут. Там лежу.
- Кто же за тобой ходит? Присматривает кто?
- А добрые люди здесь есть тоже. Меня не оставляют. Да и ходьбы за мной немного.
Есть-то почитай что не ем ничего, а вода - вод она в кружке-то: всегда стоит
припасенная, чистая, ключевая вода. До кружки-то я сама дотянуться могу: одна
рука у меня еще действовать может. Ну, девочка тут есть, сиротка; нет, нет - да
и наведается, спасибо ей. Сейчас тут была... Вы ее не встретили? Хорошенькая
такая, беленькая. Она цветы мне носит; большая я до них охотница, до цветов-то.
Садовых у нас нет, - были, да перевелись. Но ведь и полевые цветы хороши, пахнут
еще лучше садовых. Вот хоть бы ландыш... на что приятнее!
- И не скучно, не жутко тебе, моя бедная Лукерья?
- А что будешь делать? Лгать не хочу - сперва очень томно было; а потом
привыкла, обтерпелась - ничего; иным еще хуже бывает.
- Это каким же образом?
- А у иного и пристанища нет! А иной - слепой или глухой! А я, слава Богу, вижу
прекрасно и все слышу, все. Крот под землею роется - я и то слышу. И запах я
всякий чувствовать могу, самый какой ни на есть слабый! Гречиха в поле зацветет
или липа в саду - мне и сказывать не надо: я первая сейчас слышу. Лишь бы
ветерком оттуда потянуло. Нет, что Бога гневить? - многим хуже моего бывает.
Хоть бы то взять: иной здоровый человек очень легко согрешить может; а от меня
сам грех отошел. Намеднись отец Алексей, священник, стал меня причащать, да и
говорит: "Тебя, мол, исповедовать нечего: разве ты в твоем состоянии согрешить
можешь?" Но я ему ответила: "А мысленный грех, батюшка?" - "Ну, - говорит, а сам
смеется, - это грех не великий".
- Да я, должно быть, и этим самым, мысленным грехом не больно грешна, -
продолжала Лукерья, - потому я так себя приучила: не думать, а пуще того - не
вспоминать. Время скорей проходит.
Я, признаюсь, удивился.
- Ты все одна да одна, Лукерья; как же ты можешь помешать, чтобы мысли тебе в
голову не шли? Или ты все спишь?
- Ой, нет, барин! Спать-то я не всегда могу. Хоть и больших болей у меня нет, а
ноет у меня там, в самом нутре, и в костях тоже; не дает спать как следует.
Нет... а так лежу я себе, лежу-полеживаю - и не думаю; чую, что жива, дышу - и
вся я тут. Смотрю, слушаю. Пчелы на пасеке жужжат да гудят; голубь на крышу
сядет и заворкует; курочка-наседочка зайдет с цыплятами крошек поклевать; а то
воробей залетит или бабочка - мне очень приятно. В позапрошлом году так даже
ласточки вон там в углу гнездо себе свили и детей вывели. Уж как же оно было
занятно! Одна влетит, к гнездышку припадет, деток накормит - и вон. Глядишь - уж
на смену ей другая. Иногда не влетит, только мимо раскрытой двери пронесется, а
детки тотчас - ну пищать да клювы разевать... Я их и на следующий год поджидала,
да их, говорят, один здешний охотник из ружья застрелил. И на что покорыстился?
Вся-то она, ласточка, не больше жука... Какие вы, господа охотники, злые!
- Я ласточек не стреляю, - поспешил я заметить.
- А то раз, - начала опять Лукерья, - вот смеху-то было! Заяц забежал, право!
Собаки, что ли, за ним гнались, только он прямо в дверь как прикатит!.. Сел
близехонько и долго таки сидел, все носом водил и усами дергал - настоящий
офицер! И на меня смотрел. Понял, значит, что я ему не страшна. Наконец встал,
прыг-прыг к двери, на пороге оглянулся - да и был таков! Смешной такой!
Лукерья взглянула на меня... аль, мол, не забавно? Я, в угоду ей, посмеялся. Она
покусала пересохшие губы.
- Ну, зимою, конечно, мне хуже: потому - темно; свечку зажечь жалко, да и к
чему? Я хоть грамоте знаю и читать завсегда охоча была, но что читать? Книг
здесь нет никаких, да хоть бы и были, как я буду держать ее, книгу-то? Отец
Алексей мне, для рассеянности, принес календарь; да видит, что пользы нет, взял
да унес опять. Однако хоть и темно, а все слушать есть что: сверчок затрещит али
мышь где скрестись станет. Вот тут-то хорошо: не думать!
- А то я молитвы читаю, - продолжала, отдохнув немного, Лукерья. - Только
немного я знаю их, этих самых молитв. Да и на что я стану господу Богу
наскучать? О чем я его просить могу? Он лучше меня знает, чего мне надобно.
Послал он мне крест - значит, меня он любит. Так нам велено это понимать. Прочту
"Отче наш", "Богородицу", акафист "Всем скорбящим" - да и опять полеживаю себе
безо всякой думочки. И ничего!
Прошло минуты две. Я не нарушал молчанья и не шевелился на узенькой кадушке,
служившей мне сиденьем. Жестокая, каменная неподвижность лежавшего передо мною
живого, несчастного существа сообщилась и мне: я тоже словно оцепенел.
- Послушай, Лукерья, - начал я наконец. - Послушай, какое я тебе предложение
сделаю. Хочешь, я распоряжусь: тебя в больницу перевезут, в хорошую городскую
больницу? Кто знает, быть может, тебя еще вылечат? Во всяком случае, ты одна не
будешь...
Лукерья чуть-чуть двинула бровями.
- Ох, нет, барин, - промолвила она озабоченным шепотом, - не переводите меня в
больницу, не трогайте меня. Я там только больше муки приму. Уж куда меня
лечить!.. Вот так-то раз доктор сюда приезжал; осматривать меня захотел. Я его
прошу: "Не тревожьте вы меня, Христа ради". Куда! переворачивать меня стал,
руки, ноги разминал, разгинал; говорит: "Это я для учености делаю; на то я
служащий человек, ученый! И ты, говорит, не моги мне противиться, потому что мне
за мои труды орден на шею дан, и я для вас же, дураков, стараюсь". Потормошил,
потормошил меня, назвал мне мою болезнь - мудрено таково, - да с тем и уехал. А
у меня потом целую неделю все косточки ныли. Вы говорите: я одна бываю, всегда
одна. Нет, не всегда. Ко мне ходят. Я смирная - не мешаю. Девушки крестьянские
зайдут, погуторят; странница забредет, станет про Иерусалим рассказывать, про
Киев, про святые города. Да мне и не страшно одной быть. Даже лучше, ей-ей!..
Барин, не трогайте меня, не возите в больницу... Спасибо вам, вы добрый, только
не трогайте меня, голубчик.
- Ну, как хочешь, как хочешь, Лукерья. Я ведь для твоей же пользы полагал...
- Знаю, барин, что для моей пользы. Да, барин, милый, кто другому помочь может?
Кто ему в душу войдет? Сам себе человек помогай! Вы вот не поверите - а лежу я
иногда так-то одна... и словно никого в целом свете, кроме меня, нету. Только
одна я - живая! И чудится мне, будто что меня осенит... Возьмет меня размышление
- даже удивительно.
- О чем же ты тогда размышляешь, Лукерья?
- Этого, барин, тоже никак нельзя сказать: не растолкуешь. Да и забывается оно
потом. Придет, словно как тучка, прольется, свежо так, хорошо станет, а что
такое было - не поймешь! Только думается мне; будь около меня люди - ничего бы
этого не было, и ничего бы я не чувствовала, окромя своего несчастья.
Лукерья вздохнула с трудом. Грудь ей не повиновалась - так же, как и остальные
члены.
- Как погляжу я, барин, на вас, - начала она снова, - очень вам меня жалко. А вы
меня не слишком жалейте, право! Я вам, например, что скажу: я иногда и теперь...
Вы ведь помните, какая я была в свое время веселая? Бой-девка!.. так знаете что?
Я и теперь песни пою.
- Песни?.. Ты?
- Да, песни, старые песни, хороводные, подблюдные, святочные, всякие! Много я их
ведь знала и не забыла. Только вот плясовых не пою. В теперешнем моем звании оно
не годится.
- Как же ты поешь их... про себя?
- И про себя и голосом. Громко-то не могу, а все - понять можно. Вот я вам
сказывала - девочка ко мне ходит. Сиротка, значит, понятливая. Так вот я ее
выучила; четыре песни она уже у меня переняла. Аль не верите? Постойте, я вам
сейчас...
Лукерья собралась с духом... Мысль, что это полумертвое существо готовится
запеть, возбудила во мне невольный ужас. Но прежде чем я мог промолвить слово -
в ушах моих задрожал протяжный, едва слышный, но чистый и верный звук... за ним
последовал другой, третий. "Во лузях" пела Лукерья. Она пела, не изменив
выражения своего окаменелого лица, уставив даже глаза. Но так трогательно звенел
этот бедный, усиленный, как струйка дыма колебавшийся голосок, так хотелось ей
всю душу вылить... Уже не ужас чувствовал я: жалость несказанная стиснула мне
сердце.
- Ох, не могу! - проговорила она вдруг, - силушки не хватает... Очень уж я вам
обрадовалась.
Она закрыла глаза.
Я положил руку на ее крошечные холодные пальчики... Она взглянула на меня - и ее
темные веки, опушенные золотистыми ресницами, как у древних статуй, закрылись
снова. Спустя мгновенье они заблистали в полутьме... Слеза их смочила.
Я не шевелился по-прежнему.
- Экая я! - проговорила вдруг Лукерья с неожиданной силой и, раскрыв широко
глаза, постаралась смигнуть с них слезу. - Не стыдно ли? Чего я? Давно этого со
мной не случалось... с самого того дня, как Поляков Вася у меня был прошлой
весной. Пока он со мной сидел да разговаривал - ну, ничего; а как ушел он -
поплакала я таки в одиночку! Откуда бралось!.. Да ведь у нашей сестры слезы
некупленные. Барин, - прибавила Лукерья, - чай, у вас платочек есть... Не
побрезгуйте, утрите мне глаза.
Я поспешил исполнить ее желание - и платок ей оставил. Она сперва
отказывалась... на что, мол, мне такой подарок? Платок был очень простой, но
чистый и белый. Потом она схватила его своими слабыми пальцами и уже не разжала
их более. Привыкнув к темноте, в которой мы оба находились, я мог ясно различить
ее черты, мог даже заметить тонкий румянец, проступивший сквозь бронзу ее лица,
мог открыть в этом лице - так, по крайней мере, мне казалось - следы его бывалой
красоты.
- Вот вы, барин, спрашивали меня, - заговорила опять Лукерья, - сплю ли я? Сплю
я, точно, редко, но всякий раз сны вижу, - хорошие сны! Никогда я больной себя
не вижу: такая я всегда во сне здоровая да молодая... Одно горе: проснусь я -
потянуться хочу хорошенько - ан я вся как скованная. Раз мне какой чудный сон
приснился! Хотите, расскажу вам?.. Ну, слушайте. Вижу я, будто стою я в поле, а
кругом рожь, такая высокая, спелая, как золотая!.. И будто со мной собачка
рыженькая, злющая-презлющая - все укусить меня хочет. И будто в руках у меня
серп, и не простой серп, а самый как есть месяц, вот когда он на серп похож
бывает. И этим самым месяцем должна я эту самую рожь сжать дочиста. Только очень
меня от жары растомило, и месяц меня слепит, и лень на меня нашла; а кругом
васильки растут, да такие крупные! И все ко мне головками повернулись. И думаю
я: нарву я этих васильков; Вася прийти обещался - так вот я себе венок сперва
совью; жать-то я еще успею. Начинаю я рвать васильки, а они у меня промеж
пальцев тают да тают, хоть ты что! И не могу я себе венок свить. А между тем я
слышу - кто-то уж идет ко мне, близко таково, и зовет: Луша! Луша!.. Ай, думаю,
беда - не успела! Все равно, надену я себе на голову этот месяц заместо
васильков. Надеваю я месяц, ровно как кокошник, и так сама сейчас вся засияла,
все поле кругом осветила. Глядь - по самым верхушкам колосьев катит ко мне
скорехонько - только не Вася, а сам Христос! И почему я узнала, что это Христос,
сказать не могу, - таким его не пишут, - а только он! Безбородый, высокий,
молодой, весь в белом, - только пояс золотой, - и ручку мне протягивает. "Не
бойся, говорит, невеста моя разубранная, ступай за мною; ты у меня в царстве
небесном хороводы водить будешь и песни играть райские". И я к его ручке как
прильну! Собачка моя сейчас меня за ноги... но тут мы взвились! Он впереди...
Крылья у него по всему небу развернулись, длинные, как у чайки, - и я за ним! И
собачка должна отстать от меня. Тут только я поняла, что эта собачка - болезнь
моя и что в царстве небесном ей уже места не будет.
Лукерья умолкла на минуту.
- А то еще видела я сон, - начала она снова, - а быть может, это было мне
видение - я уж и не знаю. Почудилось мне, будто я в самой этой плетушке лежу и
приходят ко мне мои покойные родители - батюшка да матушка - и кланяются мне
низко, а сами ничего не говорят. И спрашиваю я их: зачем вы, батюшка и матушка,
мне кланяетесь? А затем, говорят, что так как ты на сем свете много мучишься, то
не одну ты свою душеньку облегчила, но и с нас большую тягу сняла. И нам на том
свете стало много способнее. Со своими грехами ты уже покончила; теперь наши
грехи побеждаешь. И, сказавши это, родители мне опять поклонились - и не стало
их видно: одни стены видны. Очень я потом сомневалась, что это такое со мною
было. Даже батюшке на духу рассказала. Только он так полагает, что это было не
видение, потому что видения бывают одному духовному чину.
- А то вот еще какой мне был сон, - продолжала Лукерья. - Вяжу я, что сижу я
этак будто на большой дороге под ракитой, палочку держу оструганную, котомка за
плечами и голова платком окутана - как есть странница! И идти мне куда-то
далеко-далеко на богомолье. И проходят мимо меня все странники; идут они тихо,
словно нехотя, все в одну сторону; лица у всех унылые и друг на дружку все очень
похожи. И вижу я: вьется, мечется между ними одна женщина, целой головой выше
других, и платье на ней особенное, словно не наше, не русское. И лицо тоже
особенное, постное лицо, строгое. И будто все другие от нее сторонятся; а она
вдруг верть - да прямо ко мне. Остановилась и смотрит; а глаза у ней, как у
сокола, желтые, большие и светлые-пресветлые. И спрашиваю я ее: "Кто ты?" А она
мне говорит: "Я смерть твоя". Мне чтобы испугаться, а я напротив -
рада-радехонька, крещусь! И говорит мне та женщина, смерть моя: "Жаль мне тебя,
Лукерья, но взять я тебя с собою не могу. Прощай!" Господи! как мне тут грустно
стало!.. "Возьми меня, говорю, матушка, голубушка, возьми!" И смерть моя
обернулась ко мне, стала мне выговаривать... Понимаю я, что назначает она мне
мой час, да непонятно так, неявственно... После, мол, петровок... С этим я
проснулась... Такие-то у меня бывают сны удивительные!
Лукерья подняла глаза кверху... задумалась...
- Только вот беда моя: случается, целая неделя пройдет, а я не засну ни разу. В
прошлом году барыня одна проезжала, увидела меня, да и дала мне скляночку с
лекарством против бессонницы; по десяти капель приказала принимать. Очень мне
помогало, и я спала; только теперь давно та скляночка выпита... Не знаете ли,
что это было за лекарство и как его получить?
Проезжавшая барыня, очевидно, дала Лукерье опиума. Я обещался доставить ей такую
скляночку и опять-таки не мог не подивиться вслух ее терпенью.
- Эх, барин! - возразила она. - Что вы это? Какое такое терпение? Вот Симеона
Столпника терпение было точно великое: тридцать лет на столбу простоял! А другой
угодник себя в землю зарыть велел по самую грудь, и муравьи ему лицо ели... А то
вот еще мне сказывал один начетчик: была некая страна, и ту страну агаряне
завоевали, и всех жите-лев они мучили и убивали; и что ни делали жители,
освободить себя никак не могли. И проявись тут между теми жителями, святая
девственница; взяла она меч великий, латы на себя возложила двухпудовые, пошла
на агарян и всех их прогнала за море. А только прогнавши их, говорит им: "Теперь
вы меня сожгите, потому что такое было мое обещание, чтобы мне огненною смертью
за свой народ помереть". И агаряне ее взяли и сожгли, а народ с той поры
навсегда освободился! Вот это подвиг! А я что!
Подивился я тут про себя, куда и в каком виде зашла легенда об Иоанне д"Арк, и,
помолчав немного, спросил Лукерью: сколько ей лет?
- Двадцать восемь... али девять... Тридцати не будет. Да что их считать,
года-то! Я вам еще вот что доложу...
Лукерья вдруг как-то глухо кашлянула, охнула...
- Ты много говоришь, - заметил я ей, - это может тебе повредить.
- Правда, - прошептала она едва слышно, - разговорке нашей конец; да куда ни
шло! Теперь, как вы уедете, намолчусь я вволю. По крайности, душу отвела...
Я стал прощаться с нею, повторил ей мое обещание прислать ей лекарство, попросил
ее еще раз хорошенько подумать и сказать мне - не нужно ли ей чего?
- Ничего мне не нужно; всем довольна, слава Богу, - с величайшим усилием, но
умиленно произнесла она. - Дай Бог всем здоровья! А вот вам бы, барин, матушку
вашу уговорить - крестьяне здешние бедные - хоть бы малость оброку с них она
сбавила! Земли у них недостаточно, угодил нет... Они бы за вас Богу
помолились... А мне ничего не нужно - всем довольна.
Я дал Лукерье слово исполнить ее просьбу и подходил уже к дверям... она
подозвала меня опять.
- Помните, барин, - сказала она, и чудное что-то мелькнуло в ее глазах и на
губах, - какая у меня была коса? Помните - до самых колен! Я долго не
решалась... Этакие волосы!.. Но где же их было расчесывать? В моем-то
положении!.. Так уж я их и обрезала... Да... Ну, простите, барин! Больше не
могу...
В тот же день, прежде чем отправиться на охоту, был у меня разговор о Лукерье с
хуторским десятским. Я узнал от него, что ее в деревне прозывали "Живые мощи",
что, впрочем, от нее никакого не видать беспокойства; ни ропота от нее не
слыхать, ни жалоб. "Сама ничего не требует, а напротив - за все благодарна;
тихоня, как есть тихоня, так сказать надо. Богом убитая, - так заключил
десятский, - стало быть, за грехи; но мы в это не входим. А чтобы, например,
осуждать ее - нет, мы ее не осуждаем. Пущай ее!"
Несколько недель спустя я узнал, что Лукерья скончалась. Смерть пришла-таки за
ней... и "после петровок". Рассказывали, что в самый день кончины она все
слышала колокольный звон, хотя от Алексеевки до церкви считают пять верст с
лишком и день был будничный. Впрочем, Лукерья говорила, что звон шел не от
церкви, а "сверху". Вероятно, она не посмела сказать: с неба.