СЕГА РАЗБРАХ, ЧЕ МОЯТА ЛЕЧЕБНА ГРАФОМАНИЯ И ТВОЕТО СКРИПТОРИТИ СА ОТДАВНА ИЗВЕСТНИ НА КАНДИДАТИТЕ ЗА ЩАСТИЕ. И ПО ТОЗИ ПОВОД, ЗА УДЪЛЖАВАНЕ ВРЕМЕТО ДО ОРГАСТИЧНИЯ МИ ПОСТИНГ, ТИ ИЗПРАЩАМ ЕСЕ ПО ТЕМАТА НА МОЯ ЖИТЕЙСКИ ПЕДАГОГ АЛ. ГЕНИС. ТО Е НА РУСКИ, НО ТИ, БЕЗСПОРЕН ЛИНГВИСТИЧЕН ТАЛАНТ, ЩЕ ГО РАЗБЕРЕШ БЕЗ УСИЛИЯ.ЕДИНСТВЕНОТО, ЗА КОЕТО СЪЖАЛЯВАМ СЛЕД ПРОЧИТА НА ТОВА ЕСЕ, Е ЧЕ НЕ ЗАПОЧНАХ  СВОЕТО ЛЕЧЕНИЕ ЧРЕЗ ПИСАНЕ МНОГО ПО-РАНО, С КРАЙНА ДАТА 1980, КОГАТО 15 ГОДИНИ ПО МЛАДОТО ЕВРЕЙЧЕ Е ПОЧНАЛО ДА БЕРЕ ПЪРВИТЕ МУ ПЛОДОВЕ. ЗАТОВА ПЪК АЗ ЩЕ ИМАМ ВЪЗМОЖНОСТ ДА СГЪСТЯ ВРЕМЕТО С  НАРАСТВАЩ "СКРИПТОРСКИ ИНТЕНЗИТЕТ" В ПОСЛЕДНАТА ОТСЕЧКА ОТ ЖИВОТА И   ТЪКМО ПОСРЕДСТВОМ НОВОЗАЛЮБЕНАТА ЕЛМЕДИЯ - БЛОГА! ЖАЛКО, ЧЕ НЕ МИ Е РЕДОВЕН ПО НЕОВЛАДЕНИ ОТ МЕН ТЕХНИЧЕСКИ ПРИЧИНИ И СЪМ ПРИНУДЕН НА "ОТЛОЖЕН КОИТУС" С НЕГО. ЗА МЕН, КАК ДА Е, НО ЗА ЧИТАТЕЛИТЕ ЖАЛКО: СНЕМАМ ИМ БИБЕРОНА, ТЪКМО КОГАТО СА ГО ЗАСУКАЛИ. ХАК ИМ Е, ЩОМ  СА ПРОПУСНАЛИ НАВРЕМЕ ДА МЕ ПРОСЛАВЯТ.
                    В ЕСЕТО, КОЕТО ТИ ИЗПРАЩАМ С ТАЙНАТА НАДЕЖДА ДА ВНИКНЕШ В НЕГО, АЛ. ГЕНИС СПОДЕЛЯ , ЧЕ ПИСАНЕТО МУ ОТПЪЖДА "СУИЦИДАЛНИТЕ МУ МИСЛИ". И НЕ МОГА ДА НЕ СЕ ДИВЯ НА ВИЕНСКИТЕ МУ СЪБРАТЯ, ПОСЯГАЩИ ВЪРХУ СЕБЕ СИ ПРИ НАЛИЧИЕ НА ТАКОВА ЧУДОДЕЙСТВЕНО СРЕДСТВО. НО МНОГО Е ВЕРОЯТНО  ТЕ, В КРАЯ НА ПЪТЯ НА СКРИПТОРИТИ, ДА СА СЕ НАТЪКНАЛИ НА ОБСТОЯТЕЛСТВОТО, ЧЕ И ТО НЕ ПОМАГА ЗА ИЗТРЪГВАНЕ ОТ ЕКЗИСТЕНЦИАЛНАТА ДУПКА, ДОКАТО НИЕ, ЕНТУСИАСТИТЕ НА  ЛЕЧЕБНОТО  ПИСАНЕ, ДА СМЕ В САМОТО НАЧАЛО НА ПЕРСПЕКТИВИТЕ, КОЕТО ТО РАЗКРИВА.
                    НАЙ-СИЛНО МЕ ЗАРАДВА, ЧЕ ТАЗИ ОБСЕБЕНОСТ ОТ  СКРИПТОРИТИ СЕ РЕАЛИЗИРА ПО ВСЯКО ВРЕМЕ И МЯСТО, БЕЗ РАЗЛИКА НА ЗАВЕДЕНИЕТО ИЛИ ПРИРОДНИЯ КЪТ:ЛИВАДА, ГРАДИНКА ИЛИ "ПОДПРЯН ДО НЯКОЙ ПЪН", КАКТО ПЕЕ НАШИЯ РОДЕН ПОЕТ.
                     ЩЕ СЕ РАДВАМ ДА МИ ИЗПРАЩАШ И ТИ  ПОДОБНИ ТЕКСТОВЕ, УКРЕПВАЩИ ДУШАТА ВЪВ ВЪЗХОДА  НА  СКРИПТОРИТИ, ЗАЕДНО С ТВОИ РАЗСЪЖДЕНИЯ "ЗА" И "ПРОТИВ". ЗАЩОТО КАТО ОПИТЕН ДАОСИТ, АЗ ЗНАМ, ЧЕ НЯМА "ИН" БЕЗ "ЯН".
                     ТА НАМИРАШ ЛИ ТИ "ЯН", ХВЪРЛЯЙКИ В ПЛАМЪЦИ СВОИТЕ  ПЛОДОВЕ НА СКРИПТОРИТИ, БЕЗ ДА ТЕ Е ГРИЖА  ЗА ЗЯПНАЛИЯ В ПОЧУДА ЧИТАТЕЛ.
                      НО АЗ, ТВЪРДО  ВЪРХУ  "ИН", ЩЕ ПОСТОЯНСТВАМ ДО КРАЯ НА ЗЕМНИЯ СИ ПЪТ. А ТАМ, ТОКУ ВИЖ, В НАГРАДА ЗА  ВЯРНО ИЗБРАНОТО СРЕДСТВО ЗА ЩАСТИЕ, СЕ ОТКРЕХНЕ ВРАТИЧКА И ЗА ОТВЪДНОТО. ББ







Первого мая 1980 года я не пошел на службу. И не потому, что был праздник (его в
Америке не отмечают даже оставшиеся коммунисты), а потому, что начиная с этого
дня я никогда нигде не служил, а только работал, в основном — дома.

Тогда, ошеломленный открывшейся свободой, я еще не понимал глубоких различий
между двумя видами трудового процесса и отмечал сладкую волю полусухим
шампанским в 11 утра. В полдень, однако, проснулось легкое беспокойство. Свобода
без берегов угрожала утратой смысла: без труда нет досуга, без работы —
выходных, без долга — возможности от него увиливать. Что-то фундаментальное
сдвинулось в моей судьбе, и я смутно ощущал величие происшедшего. Жизнь подарила
вольную, и я стал рабовладельцем себя, еще не догадываясь, что новый хозяин хуже
старых двух.

— Еще вчера, — рассуждал я с некоторым недоумением, — циферблат делился надвое:
одно время было рабочим, другое — моим. Еще вчера я торопил первое и растягивал
второе. Еще вчера я дорожил каждой утаенной от хозяев минутой, прибавляя ее к
выходным, отпуску и пенсии. Но сегодня все время было моим, всякое место —
рабочим, и будущее расстилалось непуганой целиной — от обеда до савана.

С тех пор прошло 37 лет. За это время Пушкин мог бы родиться и умереть. А я все
не могу привыкнуть к революционной перемене, позволившей миллионам людей взять
работу на дом. Сейчас в Америке надомников насчитывается 45 процентов, включая
меня с женой. Каждый из нас сидит в своем кабинете. Ей слышна выбранная мною
музыка. Когда по радио передают Шопена, через стенку требуют сделать громче. Но
переговариваемся мы по е-мейлу, чтобы лишний раз не отрываться от компьютера.

Знакомо? Еще бы.

Такой причудливый быт настолько привычен, что мы уже не видим в нем ничего
нового, странного, пугающего. Но эта тихая революция лишает смысла предыдущие
достижения нашей цивилизации. Например, фабрики, а значит, и выросшие вокруг них
города с офисными небоскребами, которые все с большим трудом набирают
постояльцев в пустеющие кабинеты. Ведь уже и такое солидное понятие урбанизма,
как «деловой центр», оказывается сомнительным и размытым. После 11 сентября
большой бизнес решил переехать подальше от Нью-Йорка, оказавшегося слишком
удобной мишенью — не промахнешься. Сперва, оберегаясь другого налета
террористов, думали заново построить сити где-то в глуши, к западу от Гудзона,
но выяснилось, что незачем. Работа растеклась из казенных зданий по частным
домам, а в каждый не попасть.

— Халат и тапочки, — молча, но твердо объявляет новая доктрина войны с террором,
— более надежная защита, чем охранники и надолбы.

Так, разворачивая сгущенное в городах пространство и упраздняя синхронность
трудовых усилий, надомники распускают пряжу прогресса и обращают его вспять. Наш
дом вновь вырос в крепость, наш труд смешался с досугом, и главный недуг нашего
рабочего дня — болезнь с длинным названием: прокрастинация.


Взяв работу на дом раньше многих, я не привык к прокрастинации, но научился
иногда ее ценить. Умение откладывать на завтра то, что не можешь сделать
сегодня, избавляет от вынужденного, натужного, подневольного. Между тем труд
должен быть в радость, а если так не выходит, то надо измучить себя бездельем.
Скука — творческое состояние, ибо она побуждает от себя избавиться. У каждого,
впрочем, есть свои способы принуждения к труду. Бродский однажды признался, что,
стремясь включить вдохновение, он переписывает чужие стихи, когда не пишутся
свои.

Сам я свой день начинаю, как «Пионерская зорька»: бодро. Еще в постели зреют
амбициозные планы. Но я специально растягиваю удовольствие, откладываю их
воплощение в жизнь: включаю фейсбук, просматриваю «Нью-Йорк таймс», проверяю,
что коты натворили за ночь. Рано или поздно, однако, чай выпит, неотложные дела,
вроде уборки письменного стола и очинки карандашей, окончены, и приходит момент
истины: пора начинать работу.

Прошу понять меня правильно: я ее, работу, горячо люблю и больше всего боюсь,
что ее у меня отберут и отдадут другому. Ведь это моя работа. Я ее завоевал в
жестокой борьбе с обстоятельствами, доказал, что имею на нее право, более того,
добился возможности делать ее и только ее. Нас связывают долгие моногамные
отношения — страстные и счастливые. С того самого исторического Первомая я
всегда (тьфу-тьфу, чтоб не сглазить) занимался лишь тем, что любил. Но все это
еще ничего не значит.

— Раньше я хотел делать то, что мне нравится, — признавался Довлатов, — теперь я
хочу, чтобы мне нравилось то, что я делаю.

Тогда я думал, что Сергей кокетничает, сейчас понимаю, как он прав. Себя
обмануть несравненно труднее, чем начальника. Это как с советской властью:
обвести ее и сложить кукиш, пусть в кармане, — умел каждый. Но стоит убрать
цензуру, как рушится стена, в которую можно было не только уткнуться, но и
упереться, облокотившись.

— Делай, что хочешь, — написал Рабле над входом в Телемское аббатство.

Но это несравненно труднее, чем делать то, что тебе велят, что прекрасно понимал
чеховский Фирс, называвший волю несчастьем. Поэтому я ничуть не удивился, когда
мой нью-йоркский товарищ Борис Парамонов озаглавил свои мемуары «Записки Фирса».

Исчерпав жалобы, которые никоим образом нельзя считать претензиями к судьбе,
даровавшей мне свободу, я наконец приступаю к работе. Но выполнять ее мне
приходится в компании с инвалидом, которого надо отвлекать от суицидальных
мыслей. Он мешает даже тогда, когда обещает сидеть тихо. Его беспокоит, что пока
мы сидим взаперти, за столом, где-то за окном царит разврат, разыгрывается
скандал, звучит задорная шутка.

— Это интереснее, — шепчет он мне в ухо, — чем заниматься скучным делом, которое
скучно просто потому, что оно — дело. Сидеть спиной к жизни у экрана — все равно
что отдать другому, хоть и жене, пульт от телевизора. Ключи от сейфа,
автомобиля, почтового ящика, даже — пароль электронной почты, но не пульт,
управляющий досугом.

Инвалид, прикованный вместе со мной к компьютеру, беспомощен и беспощаден.
Спасаясь от него, я ухожу работать в лес, где научно-техническая революция
остановилась на карандаше.

— Все лучшее, — говорил Розанов, — я написал на полях чужих книг.

— Все лучшее, — подражая ему, скажу я, — мне удалось написать на полях, а также
— лугах и полянах, куда я беру блокнот, но никогда — мобильный телефон или
переносной компьютер.

По долгому опыту я знаю, что помогают и другие места, категорически не
приспособленные для сосредоточенного труда. Приемная дантиста, узкое кресло в
самолете, жаркий курортный пляж, нудная очередь за правами на вождение
автомобиля, тот же автомобиль, застрявший в пробке. Попав туда, где мне мешают,
я подсознательно воспроизвожу старую ситуацию — избавляюсь от свободы наиболее
извращенным образом. Пользуясь чужим пропавшим временем, я, выгрызая его у
вечности, радуюсь украденному больше, чем подаренному.

Мы вступили на порог того светлого будущего, которое мне обещал Хрущев, когда я
был в первом классе.

— Коммунизм, — представлялось мне на уроках, — веселая страна Незнайки:
свободное общество свободно собравшихся детей, каждый из которых занят всегда и
только любимым делом.

Я все еще не знаю идеала более увлекательного. Но, как всегда бывает, по мере
приближения к действительности утопия кажется опасной. Сегодня, когда сводки с
фронта доносят о новых победах роботов над людьми, труд, считавшийся Адамовым
проклятием, становится привилегией, даже — роскошью.

Я догадываюсь, что, наживаясь на умных и безответных машинах, общество не даст
пропасть тем, кого они вытеснили. Но даже если мы сумеем жить без зарплаты, еще
не ясно, как мы справимся без работы. И в этом контексте надомники —
первоклассники школы свободы.

— Нам надо убить свободное время, — прочел я Первого мая 1980 года, — или оно
убьет нас.

— Лучшее, если не единственное средство защиты, — скажу я 37 лет спустя, —
работа, как бы она ни называлась, чем бы она ни являлась и что бы собой ни
заменяла.

Теги: кожа времени














                  СЕГА РАЗБРАХ, ЧЕ МОЯТА ЛЕЧЕБНА ГРАФОМАНИЯ И ТВОЕТО СКРИПТОРИТИ СА ОТДАВНА ИЗВЕСТНИ НА КАНДИДАТИТЕ ЗА ЩАСТИЕ. И ПО ТОЗИ ПОВОД, ЗА УДЪЛЖАВАНЕ ВРЕМЕТО ДО ОРГАСТИЧНИЯ МИ ПОСТИНГ, ТИ ИЗПРАЩАМ ЕСЕ ПО ТЕМАТА НА МОЯ ЖИТЕЙСКИ ПЕДАГОГ АЛ. ГЕНИС. ТО Е НА РУСКИ, НО ТИ, БЕЗСПОРЕН ЛИНГВИСТИЧЕН ТАЛАНТ, ЩЕ ГО РАЗБЕРЕШ БЕЗ УСИЛИЯ.ЕДИНСТВЕНОТО, ЗА КОЕТО СЪЖАЛЯВАМ СЛЕД ПРОЧИТА НА ТОВА ЕСЕ, Е ЧЕ НЕ ЗАПОЧНАХ  СВОЕТО ЛЕЧЕНИЕ ЧРЕЗ ПИСАНЕ МНОГО ПО-РАНО, С КРАЙНА ДАТА 1980, КОГАТО 15 ГОДИНИ ПО МЛАДОТО ЕВРЕЙЧЕ Е ПОЧНАЛО ДА БЕРЕ ПЪРВИТЕ МУ ПЛОДОВЕ. ЗАТОВА ПЪК АЗ ЩЕ ИМАМ ВЪЗМОЖНОСТ ДА СГЪСТЯ ВРЕМЕТО С  НАРАСТВАЩ "СКРИПТОРСКИ ИНТЕНЗИТЕТ" В ПОСЛЕДНАТА ОТСЕЧКА ОТ ЖИВОТА И   ТЪКМО ПОСРЕДСТВОМ НОВОЗАЛЮБЕНАТА ЕЛМЕДИЯ - БЛОГА! ЖАЛКО, ЧЕ НЕ МИ Е РЕДОВЕН ПО НЕОВЛАДЕНИ ОТ МЕН ТЕХНИЧЕСКИ ПРИЧИНИ И СЪМ ПРИНУДЕН НА "ОТЛОЖЕН КОИТУС" С НЕГО. ЗА МЕН, КАК ДА Е, НО ЗА ЧИТАТЕЛИТЕ ЖАЛКО: СНЕМАМ ИМ БИБЕРОНА, ТЪКМО КОГАТО СА ГО ЗАСУКАЛИ. ХАК ИМ Е, ЩОМ  СА ПРОПУСНАЛИ НАВРЕМЕ ДА МЕ ПРОСЛАВЯТ.
                    В ЕСЕТО, КОЕТО ТИ ИЗПРАЩАМ С ТАЙНАТА НАДЕЖДА ДА ВНИКНЕШ В НЕГО, АЛ. ГЕНИС СПОДЕЛЯ , ЧЕ ПИСАНЕТО МУ ОТПЪЖДА "СУИЦИДАЛНИТЕ МУ МИСЛИ". И НЕ МОГА ДА НЕ СЕ ДИВЯ НА ВИЕНСКИТЕ МУ СЪБРАТЯ, ПОСЯГАЩИ ВЪРХУ СЕБЕ СИ ПРИ НАЛИЧИЕ НА ТАКОВА ЧУДОДЕЙСТВЕНО СРЕДСТВО. НО МНОГО Е ВЕРОЯТНО  ТЕ, В КРАЯ НА ПЪТЯ НА СКРИПТОРИТИ, ДА СА СЕ НАТЪКНАЛИ НА ОБСТОЯТЕЛСТВОТО, ЧЕ И ТО НЕ ПОМАГА ЗА ИЗТРЪГВАНЕ ОТ ЕКЗИСТЕНЦИАЛНАТА ДУПКА, ДОКАТО НИЕ, ЕНТУСИАСТИТЕ НА  ЛЕЧЕБНОТО  ПИСАНЕ, ДА СМЕ В САМОТО НАЧАЛО НА ПЕРСПЕКТИВИТЕ, КОЕТО ТО РАЗКРИВА.
                    НАЙ-СИЛНО МЕ ЗАРАДВА, ЧЕ ТАЗИ ОБСЕБЕНОСТ ОТ  СКРИПТОРИТИ СЕ РЕАЛИЗИРА ПО ВСЯКО ВРЕМЕ И МЯСТО, БЕЗ РАЗЛИКА НА ЗАВЕДЕНИЕТО ИЛИ ПРИРОДНИЯ КЪТ:ЛИВАДА, ГРАДИНКА ИЛИ "ПОДПРЯН ДО НЯКОЙ ПЪН", КАКТО ПЕЕ НАШИЯ РОДЕН ПОЕТ.
                     ЩЕ СЕ РАДВАМ ДА МИ ИЗПРАЩАШ И ТИ  ПОДОБНИ ТЕКСТОВЕ, УКРЕПВАЩИ ДУШАТА ВЪВ ВЪЗХОДА  НА  СКРИПТОРИТИ, ЗАЕДНО С ТВОИ РАЗСЪЖДЕНИЯ "ЗА" И "ПРОТИВ". ЗАЩОТО КАТО ОПИТЕН ДАОСИТ, АЗ ЗНАМ, ЧЕ НЯМА "ИН" БЕЗ "ЯН".
                     ТА НАМИРАШ ЛИ ТИ "ЯН", ХВЪРЛЯЙКИ В ПЛАМЪЦИ СВОИТЕ  ПЛОДОВЕ НА СКРИПТОРИТИ, БЕЗ ДА ТЕ Е ГРИЖА  ЗА ЗЯПНАЛИЯ В ПОЧУДА ЧИТАТЕЛ.
                      НО АЗ, ТВЪРДО  ВЪРХУ  "ИН", ЩЕ ПОСТОЯНСТВАМ ДО КРАЯ НА ЗЕМНИЯ СИ ПЪТ. А ТАМ, ТОКУ ВИЖ, В НАГРАДА ЗА  ВЯРНО ИЗБРАНОТО СРЕДСТВО ЗА ЩАСТИЕ, СЕ ОТКРЕХНЕ ВРАТИЧКА И ЗА ОТВЪДНОТО. ББ






Надомники. Эссе Александра Гениса из рубрики




Материалы
  Новости
  Расследования
  Репортажи
  Сюжеты
  Мнения
  Мультимедиа
  Лекторий


Рубрики
  Политика
  Экономика
  Общество
  Культура
  Спорт


Темы

  Великое расселение пятиэтажек: они уже меняют законопроект!

  16 материалов


  Авторы
  Подписка
  Архив номеров
  Старый сайт
  Facebook
  Twitter
  Вконтакте
  Youtube
  Одноклассники




Свежий выпуск

№ 49 от 12 мая 2017
Читать номер




Колумнисты
Надомники

Школа свободы




Этот материал вышел в № 49 от 12 мая 2017ЧитатьЧитать номер



Культура
02:06 12 мая 2017

4 517




Александр Генис
ведущий рубрики


4 517
21















5


Обсудить









  Рубрика: Кожа времени. Читать все материалы

 
Петр Саруханов / «Новая»

Первого мая 1980 года я не пошел на службу. И не потому, что был праздник (его в
Америке не отмечают даже оставшиеся коммунисты), а потому, что начиная с этого
дня я никогда нигде не служил, а только работал, в основном — дома.

Тогда, ошеломленный открывшейся свободой, я еще не понимал глубоких различий
между двумя видами трудового процесса и отмечал сладкую волю полусухим
шампанским в 11 утра. В полдень, однако, проснулось легкое беспокойство. Свобода
без берегов угрожала утратой смысла: без труда нет досуга, без работы —
выходных, без долга — возможности от него увиливать. Что-то фундаментальное
сдвинулось в моей судьбе, и я смутно ощущал величие происшедшего. Жизнь подарила
вольную, и я стал рабовладельцем себя, еще не догадываясь, что новый хозяин хуже
старых двух.

— Еще вчера, — рассуждал я с некоторым недоумением, — циферблат делился надвое:
одно время было рабочим, другое — моим. Еще вчера я торопил первое и растягивал
второе. Еще вчера я дорожил каждой утаенной от хозяев минутой, прибавляя ее к
выходным, отпуску и пенсии. Но сегодня все время было моим, всякое место —
рабочим, и будущее расстилалось непуганой целиной — от обеда до савана.

С тех пор прошло 37 лет. За это время Пушкин мог бы родиться и умереть. А я все
не могу привыкнуть к революционной перемене, позволившей миллионам людей взять
работу на дом. Сейчас в Америке надомников насчитывается 45 процентов, включая
меня с женой. Каждый из нас сидит в своем кабинете. Ей слышна выбранная мною
музыка. Когда по радио передают Шопена, через стенку требуют сделать громче. Но
переговариваемся мы по е-мейлу, чтобы лишний раз не отрываться от компьютера.

Знакомо? Еще бы.

Такой причудливый быт настолько привычен, что мы уже не видим в нем ничего
нового, странного, пугающего. Но эта тихая революция лишает смысла предыдущие
достижения нашей цивилизации. Например, фабрики, а значит, и выросшие вокруг них
города с офисными небоскребами, которые все с большим трудом набирают
постояльцев в пустеющие кабинеты. Ведь уже и такое солидное понятие урбанизма,
как «деловой центр», оказывается сомнительным и размытым. После 11 сентября
большой бизнес решил переехать подальше от Нью-Йорка, оказавшегося слишком
удобной мишенью — не промахнешься. Сперва, оберегаясь другого налета
террористов, думали заново построить сити где-то в глуши, к западу от Гудзона,
но выяснилось, что незачем. Работа растеклась из казенных зданий по частным
домам, а в каждый не попасть.

— Халат и тапочки, — молча, но твердо объявляет новая доктрина войны с террором,
— более надежная защита, чем охранники и надолбы.

Так, разворачивая сгущенное в городах пространство и упраздняя синхронность
трудовых усилий, надомники распускают пряжу прогресса и обращают его вспять. Наш
дом вновь вырос в крепость, наш труд смешался с досугом, и главный недуг нашего
рабочего дня — болезнь с длинным названием: прокрастинация.


Взяв работу на дом раньше многих, я не привык к прокрастинации, но научился
иногда ее ценить. Умение откладывать на завтра то, что не можешь сделать
сегодня, избавляет от вынужденного, натужного, подневольного. Между тем труд
должен быть в радость, а если так не выходит, то надо измучить себя бездельем.
Скука — творческое состояние, ибо она побуждает от себя избавиться. У каждого,
впрочем, есть свои способы принуждения к труду. Бродский однажды признался, что,
стремясь включить вдохновение, он переписывает чужие стихи, когда не пишутся
свои.

Сам я свой день начинаю, как «Пионерская зорька»: бодро. Еще в постели зреют
амбициозные планы. Но я специально растягиваю удовольствие, откладываю их
воплощение в жизнь: включаю фейсбук, просматриваю «Нью-Йорк таймс», проверяю,
что коты натворили за ночь. Рано или поздно, однако, чай выпит, неотложные дела,
вроде уборки письменного стола и очинки карандашей, окончены, и приходит момент
истины: пора начинать работу.

Прошу понять меня правильно: я ее, работу, горячо люблю и больше всего боюсь,
что ее у меня отберут и отдадут другому. Ведь это моя работа. Я ее завоевал в
жестокой борьбе с обстоятельствами, доказал, что имею на нее право, более того,
добился возможности делать ее и только ее. Нас связывают долгие моногамные
отношения — страстные и счастливые. С того самого исторического Первомая я
всегда (тьфу-тьфу, чтоб не сглазить) занимался лишь тем, что любил. Но все это
еще ничего не значит.

— Раньше я хотел делать то, что мне нравится, — признавался Довлатов, — теперь я
хочу, чтобы мне нравилось то, что я делаю.

Тогда я думал, что Сергей кокетничает, сейчас понимаю, как он прав. Себя
обмануть несравненно труднее, чем начальника. Это как с советской властью:
обвести ее и сложить кукиш, пусть в кармане, — умел каждый. Но стоит убрать
цензуру, как рушится стена, в которую можно было не только уткнуться, но и
упереться, облокотившись.

— Делай, что хочешь, — написал Рабле над входом в Телемское аббатство.

Но это несравненно труднее, чем делать то, что тебе велят, что прекрасно понимал
чеховский Фирс, называвший волю несчастьем. Поэтому я ничуть не удивился, когда
мой нью-йоркский товарищ Борис Парамонов озаглавил свои мемуары «Записки Фирса».

Исчерпав жалобы, которые никоим образом нельзя считать претензиями к судьбе,
даровавшей мне свободу, я наконец приступаю к работе. Но выполнять ее мне
приходится в компании с инвалидом, которого надо отвлекать от суицидальных
мыслей. Он мешает даже тогда, когда обещает сидеть тихо. Его беспокоит, что пока
мы сидим взаперти, за столом, где-то за окном царит разврат, разыгрывается
скандал, звучит задорная шутка.

— Это интереснее, — шепчет он мне в ухо, — чем заниматься скучным делом, которое
скучно просто потому, что оно — дело. Сидеть спиной к жизни у экрана — все равно
что отдать другому, хоть и жене, пульт от телевизора. Ключи от сейфа,
автомобиля, почтового ящика, даже — пароль электронной почты, но не пульт,
управляющий досугом.

Инвалид, прикованный вместе со мной к компьютеру, беспомощен и беспощаден.
Спасаясь от него, я ухожу работать в лес, где научно-техническая революция
остановилась на карандаше.

— Все лучшее, — говорил Розанов, — я написал на полях чужих книг.

— Все лучшее, — подражая ему, скажу я, — мне удалось написать на полях, а также
— лугах и полянах, куда я беру блокнот, но никогда — мобильный телефон или
переносной компьютер.

По долгому опыту я знаю, что помогают и другие места, категорически не
приспособленные для сосредоточенного труда. Приемная дантиста, узкое кресло в
самолете, жаркий курортный пляж, нудная очередь за правами на вождение
автомобиля, тот же автомобиль, застрявший в пробке. Попав туда, где мне мешают,
я подсознательно воспроизвожу старую ситуацию — избавляюсь от свободы наиболее
извращенным образом. Пользуясь чужим пропавшим временем, я, выгрызая его у
вечности, радуюсь украденному больше, чем подаренному.

Мы вступили на порог того светлого будущего, которое мне обещал Хрущев, когда я
был в первом классе.

— Коммунизм, — представлялось мне на уроках, — веселая страна Незнайки:
свободное общество свободно собравшихся детей, каждый из которых занят всегда и
только любимым делом.

Я все еще не знаю идеала более увлекательного. Но, как всегда бывает, по мере
приближения к действительности утопия кажется опасной. Сегодня, когда сводки с
фронта доносят о новых победах роботов над людьми, труд, считавшийся Адамовым
проклятием, становится привилегией, даже — роскошью.

Я догадываюсь, что, наживаясь на умных и безответных машинах, общество не даст
пропасть тем, кого они вытеснили. Но даже если мы сумеем жить без зарплаты, еще
не ясно, как мы справимся без работы. И в этом контексте надомники —
первоклассники школы свободы.

— Нам надо убить свободное время, — прочел я Первого мая 1980 года, — или оно
убьет нас.

— Лучшее, если не единственное средство защиты, — скажу я 37 лет спустя, —
работа, как бы она ни называлась, чем бы она ни являлась и что бы собой ни
заменяла.

Теги: кожа времени



мя